V Международная студенческая научная конференция Студенческий научный форум - 2013

Введение

В своей публицистической деятельности А.И. Герцен немало места отводит Польскому вопросу. Борьба Польши за не зависимость отразилась на страницах журнала «Колокол» как в отдельных статьях, посвященных этой теме, так и в открытых письмах, в которых Герцен ведет полемику со своими оппонентами.

В своих статьях Герцен активно использует политические мифологемы для актуализации темы и адаптации ее для российского читателя.

Под «политическим мифом» мы будем понимать «не только символическую запись долженствующего, но и выражение общей воли, для которой идея – лишь портрет архетипа, идеология – отображение бессознательного в единых для массы символах»¹. А под «мифологемой» - текстовый осколок мифа ¹.

Архаические формы организации Власти и древняя мифология власти сохраняются в современных обществах и актуализируются при определенных обстоятельствах и в определенных условиях. «Подобная картина отчетливо наблюдается во время нарастания в социуме дезинтеграционных процессов, сопровождаемых «архаизацией общественной жизни», – отмечает исследователь политической антропологии власти В.В. Бочаров. Во время социальных сдвигов, в периоды радикальных преобразований общество стихийно воспроизводит традиционные стереотипы политического поведения, основанные на соответствующих иррациональных представлениях о власти.

Так А.И. Герцен умело использует факт прихода к власти нового императора – Александра II и восстание в Польше как события, актуализирующее определенные мифологемы.

Начало правления нового императора Герцен приравнивает к началу новой эпохи России. Здесь автором реализуется архаическое представление древних о времени как о маятнике. «Вы, мне кажется, с некоторым упреком говорите, что я нахожусь в другом отношении к Александру II, чем был к Николаю. Вы думаете, что я переменился; нет, не я переменился, а Николай, именно тем, что умер. Как же я могу относиться к Александру II, который никого не казнил, никого не ссылал в каторжную работу за мнения, не брал Варшавы, не мстил Польше десятки лет, не губил русских университетов и русской литературы, так, как относился к Николаю? Такой упорной неподвижности вы не можете предположить в живом человеке, у которого мозг не поражен мономанией»².

Александр II противопоставляется журналистом своему отцу, с его приходом к власти уходят в прошлое все зверства, учиненные Николаем I.

Так характеризует Герцен правление Николая, т.е. прошлое: «Но когда оно (правительство) увидело, что общество взошло во вкус крови, что не только публичные мужчины,которым оно приплачивает, но и ворчащее: дворянство, которое само сильно поплатилось, стоит за казни и энергию,тогда оно разом откинуло западную часть маски и, засучив рукава, схватило Муравьева и пошло месить кровь, вешать, давить, пытать, словом, пошло тешиться сколько беспощадному сердцу монгольского немца угодно»². Император Николай I сравнивается с палачом, погрязшим в крови. Герцен акцентирует внимание на том, что эти казни и пролитая кровь абсолютно напрасны, в них нет необходимости, он лишь проявления садизма императора.

Теперь же, после смерти Николая I, наступает новое время для России. Герцен отрицает всю прошлую историю страны, доказывая, что история России только впереди. «Совсем напротив, мы так же независимы во времени,как в пространстве. У нас нет связующих воспоминаний, обязывающих наследств. Мы забыли наше давнопрошедшее и стараемся отпихнуться от вчерашнего; наша история впереди»². Журналистом подключается миф о Золотом веке, который только предстоит державе, а не является уже минувшим: «Совсем напротив, Россия — такая же живая личность, как Англия, как Франция, только с той разницей, что те, «ветхие деньми», с своим богатством и с своими рубцами, с шевронами на руках и с исстрелянными, в последние три века, знаменами, покрытые славою, идут на отдых, а Россия только что вступает на плац, на народное место истории»². Миф о только намечающемся Золотом веке выступает как контрмиф к тому, что история России идет к закату. В противовес России журналист ставит державы «старого света»: Англию и Францию, утверждая, что их время подходит к концу. «Гнилое брожение» «ветхого тела» противопоставляется «беспокойному ломанию живого организма»: «Наше неустройство — это великий протест народный, это наша magna charta,наш вексель на будущее. Не надобно ошибаться в его характере, это не распадение на части, ветхого тела, а беспокойное ломанье живого организма, отделывающегося от посторонних пут; не гнилое брожение, а брожение около бьющегося зародыша»².

Герцен неоднократно сравнивает Россию с человеком, только переступившим совершеннолетие. Правление императора Александра II – новая эпоха страны совпадают, по утверждению публициста, с совершеннолетием самой державы. Это и есть наступающее Золотое время, сакральное время Оно. «Я убежден,что с Крымской войны Россия входит в новую эпоху развития, что, расставаясь с трудными путями своего жестокого воспитания, она вступает теперь в широкое русло совершеннолетней жизни»². Генрценым раскрывается сам путь «юношеского становления» страны, где минувшая история России изображается только как фон, где зарождалось юное еще государство. Фактически автор отрицает всю историю страны: «…оно (воспитание) продолжается в виду пяти виселиц, на которых бездарный актер, сыгравший «эпилог и нравоучение» к Петровскому периоду, повесил пять благороднейших представителей юной, мужавшей мысли русской гражданственности, и в виду троек, мчавшихся на каторгу мимо народа, которому до них не было дела и который пахал да пахал на барщине, подстегиваемый розгой, и, наконец, в виду общества, т. е. братии, сестер, отцов... повешенных и сосланных, плясавших до упаду на праздниках коронации, прежде чем тела одних испортились, а других — довезли до Сибири.»². Автором показаны исторические условия, в которых «воспитывалась» страна: «подумайте, как росла русская мысль, чем убаюкивалась, что помнила, что видела, и вы поймете, откуда идет этот характер. Она складывалась в виду Алексеевского равелина, возле которого пировал с своими клевретами пьяный отец через несколько часовпосле того, как задушил измученного пытками сына, — из которого она не могласделать мученика, так он был слаб и пошл; в виду Ропши, в которой развратная жена отравила мужа, — и не моглане согласиться, что от него надобно было отделаться; в виду Михайловского дворца, где сын велелказнить бешеного отца, — и не моглане благословить его решения»². В период распада социальных систем появляются образы антиаматеринства – блуд(развратная жена), условно «пожирание детей» (отец замучил и убил сына), слабые физически наследники. Все эти исторические примеры также работают на создание негативного образа прошлого, в котором «воспитывалась» держава.

Чтобы закрепить миф о зарождающемся новом государстве, Герцен развенчивает всю историю страны. Герцен запускает национальный контрмиф. Условно публицист делит историю России на несколько этапов – история славянских народов, история Московской Руси и Петербуржское время. Публицист тут же показывает как одна эпоха подавляла другую: «то, что было с московским периодом, то будет неминуемо с петербургским. И так, как реформа Петра убила московский порядок, так предстоящая реформа убьет петербургский. Первая органическая,народная мысль, которая пробилась в этих снеговых вершинах, носит в себе зародыш освобождения от немецкого ига»².

Московская Русь показана известными фигурами Евдокии и царевича Алексея – невестки и сына Ивана IV. Иван Грозный выступает символом Московской Руси. Его правление характеризуется Герценым двумя ключевыми вмифологическом смысле моментами – убийством сына и бесплодием невестки. Бесплодная жена правителя выступает как символ антиматеринства – разрыва отношений с властью. Убийство сына – нарушение мифологического архетипа преемственности власти от отца к сыну. «Московская Русь, казненная в виде стрельцов, запертая в монастырь с Евдокией, задушенная в виде царевича Алексея, исключилась бесследно, и натянутый, старческий ропот кн. Щербатова (который мы передали гласности) замолк без всякого отзыва»². Московский период признается временем мертвым.

Следующий этап становления России – Петербуржское время, которое заканчивается с приходом Александра II, ознаменован фигурой Петра I. Правление Петра характеризуется полным разобщением власти и народа: «Петровская Русь с самого начала является с своим дуализмом. Это две России, из которых одна не народ, а только правительство; а другая народ, но вытолкнутый вне закона и отданный в работу». Императора Герцена называет типом эпохи, ее «лицом»: «…правительству чудовищную, неслыханную силу на создание и разрушение. Петр I — самый полный тип эпохи, им призванной к жизни, гений-палач, для которого государствобыло все, а человек ничего»². Герцен показывает насколько противоестественен Петр I для России через ключевые символы: садизм императора, немецкое засилье и полное разобщение со славянскими корнями: «Отбрасывая, насколько возможно было, все славянское, все византийское, Петр I сохранил татарский кнут и нагайку; ими он загонял оторванный от народа слой к западному образованию»².

Теперь же пришло новое время: «вышел Александр II и объявил, что российскими императорскими чиновниками, с помощью благородного российского дворянства будет на Петровском театре представлена новая пьеса «Освобождение крестьян с землею».

Это requiem петербургской эпохи, в котором главное solo поет сам царь². Так закончен последний, Петербуржский, период «воспитания» державы.

Миф о внутреннем враге Герцен реализует через образ немца. Начиная с характеристики обобщенного образа немца: «Немец, проживший где-нибудь лет десять, теряет все национальное, кроме дурного акцента, вживается во все интересы страны, кормящей его, не стремится в свое отечество, не болит об нем»⁴, затем Герцен уточняет, какое место занимают немцы в России: «Беда наша в том, что вся эта богадельня эполет, чающих движения воды, несмышленых стариков Совета, сенаторов за негодность на всякую другую службу и проч. состоит из немецко-русских татар. Чисто русское в них только — невежество, привычка драться и говорить «ты»»⁵. Создается образ невежественного, беспринципного врага внутри державы, который повинен во всех неудачах страны. У немца нет своей родины, он не болеет за нее, сравнивается журналистом с паразитом, присосавшимся к России. Сама Германия изображается мертвой, расчлененной. «С другой стороны, полное расторжение народного единства на самобытные суставы сделает из них Германию; четвертованная — она лежит в своем расчленении, не имея возможности ни встать, ни двинуться»². Германия изображена как паразит, стремящийся за счет кого-то восстановить свою власть: «Германия, этот несчастный Эдип между народами, преследуемый каким-то политическим проклятием и который ничем не может дойти до политического значения после тридцатилетнего самоубийства и вестфальских похорон; которому не помогает ни народное образование, ни науки, ни искусства, — Германия видит в расторжении свою слабость и стремится всеми силами к прусскому казарменно-деоктринерскому единству только потому, что оно степенью выше австрийского, пропитанного ладаном, гниющего, порочного и живущего конфортативами»².

Образ Польши Герцен связывает с метафорой матери: «...Какая черная доля — быть палачом этой матери, затягивать веревку на ее шее и хладнокровно сто против одного прирезывать ее детей!»⁴. Герцен противопоставляет Польшу Европе, утверждая, что это последний приют жизни в «старом свете»: «между ними Польша — представительница юности и доблести старого мира, последний венок живых цветов на латинском кресте. Польша, не знающая предела преданности, отдающая четвертого сына после трех падших, пятого после четырех, — мужественная, неуловимая, исходящая кровью, гибнущая здесь и возрождающаяся возле. В ней апофеоза Запада, в ней великая и честная кончина старого мира»⁶. Европа, считающаяся самой развитой частью мира сравнивается с дряхлеющим и умирающим организмом, спокойно следящим за тем, как умирает живая и юная ее часть – Польша: «без сомнения, она (Европа) имеет полное право сложа руки смотреть, как лучший, поэтический, рыцарский, доблестный представитель ее — Польша — гибнет, терзаемая грубым, плотоядным животным, паразитно выросшим на несчастном, забитом народе, и еще больше — смотреть с тем наслаждением, с которым, по словам Лукреция, человек, сидящий на берегу, смотрит на утопающего»³. Европа показана Герценым как «вождь» цивилизованного мира. Но вождь стареющий. Согласно мифологической картине мира, старый и слабый вождь навлекает на все племя гибель. Так и стареющая Европа больше не может принимать адекватные решения, а лишь навлекает гибель. За «юной» Польшей видит публицист будущее Европы и мира, он а – новый вождь.

Герцен изображает Польшу заживо похороненной, теперь восставшей из могилы и стягивающей юные силы. В мифологии власти молодость соотносится с будущим, которое, по мысли публициста, за славянскими народами, в том числе и за Польшей. «Действительно, неугомонный народ эти поляки, около ста лет не могут умереть. Кажется, все кончено; проходят поколения, все тихо, finisPoloniae, Европа успокоивается на бесплодном чувстве сожаления — что же тут делать, мертвого не воскресишь, да и где же было пережить столько ран и ударов. Забыт гордый боец под землей — и вдруг от одного конца мира до другого раздается стон, потрясающий все совести, мешающий всем снам, — стон заживо схороненного народа, приподнимающегося в своих кровавых ранах и ржавых цепях и возвещающего, что он не умер!

Нет, он не умер! Мертвые не могут возбуждать столько преданности, самоотвержения, столько фанатического восторга, столько юных сил»⁴.

Позиция Герцена в отношении Польского вопроса четко сформулирована в статье «Россия и Польша»: «Федеральное соединение должно быть вольным даром; Россия не имеет правна Польшу, она должна заслужитьто, что взяла насильно; она должна загладитьто, что сделали ее руками, и если Польша не хочет этого союза, мы можем об этом скорбеть, можем не соглашаться с ней, но не предоставить ей воли — мы не можем, не отрекаясь от всех основных убеждений наших. Мне кажется, что этоясно»². Далее, изображая отношения между Россией и Польшей, Герцен опирается на национальную мифологию. Публицист делает упор на идее единого славянского корня обеих стран, на одну кровь. По его мысли славянские страны должны быть едины, ибо это естественно и логично, так того требует общая кровь, т.е. генетическая однородность «Эти две идеи, близкие друг к другу, состоят в признании народностей как самоправных личностей и в стремлении одноплеменных народов к политическому единству. Разобранныепо народностям, государства соединятся поплеменно, это шагвперед против искусственных военно-дипломатических соединений и насильственных раздроблений; шаг вперед к снятию политических и всяких внешних границ»². Призывая русских солдат опустить оружие, Герцен утверждал, что «вы падете жертвой искупления, и вашей мученической кровью запечатлеется неразрушимый, свободный союз Польши и России как начало вольного соединения всех славян в единое и раздельное Земское дело!»⁵.

В противовес естественному единению стран с общим корнем Герцен изображает Австрию: «Австрия не народ, Австрия — полицейская мера, сводная администрация, она ни к чему живому не примыкает, не покоится на себе; без частей ее нет, это величайший исторический призрак, который когда-либо существовал»². Это не страна, а «полицейская мера», соединенная искусственно и не имеющая ничего общего с народом.

Разбирая отношения между Россией и Польшей, Герцен опирается на миф о едином славянском корне. Россия изображается как братоубийца, приравнивается к ветхозаветному персонажу Каину. Символом насилия выступает кровь Польши, в которой измазалась Россия: «ваша (солдат) участь всех хуже: товарищи ваши в Турции — солдаты, вы в Польше будете палачами. Ваши победы покроют вас позором, вам придется краснеть вашей храбрости. Родная кровьтрудно отмывается, не берите вторично греха на душу, не берите еще раз на себя название Каина»⁵; «Россия является на барьер, облитая польской кровью, дикая, свирепая, сбитая с толку, потерявшая всякое различие между добром и злом, между своим и чужим, между любовью и ненавистью. Она идет с прежним знаменем военного деспотизма, в той же ливрее чужой цивилизации, во имя которой поднимаются на нее западные державы. Она одна. Кроме немца-камердинера, который остался верен русской передней, догадавшись, что он существует только силою штыков и покровительством соседнего барина, с ней нет никого»⁶. Также, опираясь на библейскую мифологию, Герцен приравнивает победу над Польшей с «черным грехом», первым, который лег на душу нового, совершеннолетнего государства: «Кровь и слезы, отчаянная борьба и страшная победа соединили Польшу с Россией.

По клоку отрывала Русь живое мясо Польши, отрывала провинцию за провинцией и как неотразимое бедствие, как мрачная туча подвигалась все ближе и ближе к ее сердцу. Где она не могла взять силой, она брала хитростью деньгами, уступала своим естественным врагам и делилась с ними добычей.

Из-за Польши приняла Россия первый черный грех на душу. Раздел ее останется на ее совести².

Польша представляется библейским мучеником: «Я представился моим польским друзьям не как отрешенное лицо от своего отечества, не как лицо, желающее, чтоб забыли его происхождение, совсем напротив, я прямо говорил о моей любви к России и о моей вере в ее будущность. И они меня так и приняли — случайным представителембудущей России, той России, которая ненавидит преступления своего правительства и хочет смыть с себя кровьпольских мучеников!»².

Герцен нередко прибегает к пище как маркеру власти. С обильным столом сравнивается расцвет Европейской мысли: «Еще полвека тому назад, в двадцатых и даже тридцатых годах, стол западной цивилизации ломился от богатства. Старик Гёте председательствовал за ним, Гегель оканчивал свои лекции, трехцветная Франция, в костюме 1789 года, сажала на трон короля-гражданина и пела беранжеровские песни»². Чем больше злодеяния, тем пышнее пиры. Герцен рисует противоестественную картину чревоугодничества власти: «При виде этих ужасов обеды еще жирнее, стерляди еще больше, пьяная ватага ревет «ура...»³; «мы пируем, ликуем в их (палачей=власть) честь, пьем за их здоровье»³. Прибегая к традиционному маркеру власти – кормлению народа, журналист показывает «изнанку» современной политической системы, развенчивает ее: «Мир, основанный на римском праве собственности и на германистом праве личности, может бросить голодному хлеба, но признать его право на хлебне может; затоон ему дает гражданскую свободу, а за это голодный дарит ее Наполеону»².

Заключение

В своих публицистических работах, посвященных Польскому вопросу, А.И. Герцен частично создает собственную мифологию российской власти. Для этого он использует архаическое представление о времени как о маятнике, который движется от хаоса(Правление Николая I) к космосу (Александр II). Наступившее время космоса приравнивается к Золотому веку России, мифическому времени Оно, которое является расцветом цивилизации. Приравнивая отдельные страны к живым личностям, Герцен наделяет Европу правами вождя. Но это старый, дряхлеющий вождь, который должен уйти с политической арены и уступить место юным странам (юность, в мифологическом мышлении, соотносится с будущим, с движением вперед) – новым вождям. В противном случае, все «племя» - мировое сообщество ждет крах.

Связь России и Польши, в статьях Герцена, обусловлена мифологией об общем славянском корне, об одной крови, генетической однородности.

Отрицая прошлое России Герцен работает надо создание национального антимифа, показанного мифологическими образами антиматеринства: блудом, бесплодием, нарушением принятой в мифологии преемственности власти – от отца к сыну. Эти мифологемы работают на доказательство разобщенности власти и народа, несостоятельности власти. Публицистом подключается миф о внутреннем враге, на котором лежит вина за прошлые неудачи – образ немца. В статьях не раз публицист обращается к библейской мифологии. Герцен выбирает наиболее яркие и узнаваемые библейские образы: братоубийство – Каин и Авель, образ мученика, понятие страшного греха – убийства.

Герцен А.И. искусно переосмысливает такой маркер власти как пищу. Еда становится метафорой, работающей на общую концепцию статей автора.

Список литературы

1. Кольев А. Политическая мифология: реализация социального опыта. М.: «Логос», 2003.

1. Герцен А.И. Россия и Польша / А.И. Герцен // Собрание сочинений и писем: В 30 т. -М.: АН СССР, 1954–1966.- Т. 14. 1958.- С.7–60.

1. Герцен А.И. Письмо к Гарибальди / А.И. Герцен // Собрание сочинений и писем: В 30 т. -М.: АН СССР, 1954–1966.- Т. 18. 1959.- С. 21–30.

1. Герцен А.И. Преступления в Польше / А.И. Герцен // Собрание сочинений и писем: В 30 т. -М.: АН СССР, 1954–1966.- Т. 17. 1959.- С. 57–64.

1. Герцен А.И. VIVAT POLONIA! / А.И. Герцен // Собрание сочинений и писем: В 30 т. -М.: АН СССР, 1954–1966.- Т. 15. 1958.- С. 44–49.

1. Герцен А.И. В вечность грядущему 1863году / А.И. Герцен // Собрание сочинений и писем: В 30 т. -М.: АН СССР, 1954–1966.- Т. 17. 19??.- С. 290–298.