VII Международная студенческая научная конференция Студенческий научный форум - 2015

Эвтаназия обладает юридической и антропологической спецификой и относится к категории личностных прав. Естественные и фундаментальные личные права на жизнь и достоинство, безопасное существование, доброе имя, свободу и личную неприкосновенность и т.д. от мировоззренческих личностных отличаются тем, что последние составляют физиологическую основу права человека на смерть, трансплантацию органов, употребление наркотиков, аборт и т.д.[1]

Личностные права имеют исключительно субъективный характер и определяются как соматические (от греч. soma - тело), т.е. физические, позиционируясь с современным правом XX и XXI веков и не вписываясь в комплекс не только естественного, но и позитивного юридического измерения.

Природа соматических прав подразумевает, с одной стороны, претензию индивида на защиту своей телесной целостности от посягательств на неё иных лиц, с другой - отражает его притязания обладать полномочиями радикального влияния на своё физическое тело в превентивном ожидании от социума одобрительного принятия нового образа носителя «современных» прав (изменение пола, сексуальной ориентации и т.д.)[2].

Личностные (соматические) права относятся к области так называемого «перспективного права», образовавшегося исходя из глобальных реалий XX века и стремительно развивающегося в XXI веке.

Является ли с позиции уголовного права РФ применение эвтаназии умышленным убийством или проявлением достойного снисхождения  в законодательном и судебном порядке сострадания к умирающему в невыносимых муках человеку? На поставленный вопрос, на наш взгляд, нет и не ожидается в ближайшем будущем однозначно превалирующего и объединяющего дискутирующие стороны ответа.

Аргументы исследователей проблемы эвтаназии в лице сторонников «лёгкой» смерти и её противников заслуживают пристального внимания, но практически невозможно определить, в какой степени нам следует с ними спорить или соглашаться.

В качестве наглядного примера приведём спорную точку зрения на убийство из чувства сострадания как неотъемлемую часть естественных, неотчуждаемых и конституционных прав человека известных и последовательных российских сторонников эвтаназии Дмитриева Ю.А. и Шленевой Е.В., утверждающих, что закреплённое ст. 20 п. 1 Конституцией РФ право на жизнь юридически закрепляет право человека на смерть. Названные авторы считают, что если жизнь как личное право человека, принадлежит только ему на индивидуальной и самостоятельной основе, то и смерть может наступать исходя из личной воли данного человека.

Вышеназванные исследователи юридической стороны парадокса эвтаназии убеждены, что вмешательство иных лиц в неотъемлемое право человека по своему усмотрению распоряжаться вопросами персональной жизни и смерти является недопустимым, тем самым подтверждая право лица на самоубийство[3].

Однако, осуществление естественного права человека на жизнь прямым и косвенным образом зависит от совокупности множества факторов, в том числе и от позитивной деятельности государства, то есть закреплённости и защите этого статуса в законодательной базе, поэтому о полной независимости носителя субъективного права на жизнь уже не приходится говорить в столь категоричной тональности. Не исключено, что под конституционным правом на жизнь как раз имеется в виду запрет её произвольного лишения на основе каких бы то ни было признаков или оснований.

С одной стороны, у человека существует неоспоримое право на распоряжение собственной жизнью, с другой - нельзя оправдывать эвтаназию делегированием к данному праву, называемому убийство. Смертный приговор, вынесенный человеком самому себе, ещё никому не даёт права приводить его в исполнение.

Исходя из неоднозначной интерпретации права на жизнь и смерть, мы можем выявить следующее логическое противоречие: если у человека есть право на жизнь, но отсутствует как таковое на смерть, то оно становится уже не правом, а делегированной обязанностью. Получается, что человек одновременно имеет право и обязан жить. В этом случае невыполнение или нарушение указанной обязанности должно иметь для него правовые последствия в виде несения соответствующей ответственности. Однако, каким образом субъект может нести ответственность в том случае, если его уже нет в живых в силу его осуществления права на смерть? Законодательные основы РФ не содержат нормы о применении посмертного наказания за правовые нарушения, в том числе и в области изъявления информированного пожелания неизлечимо больным человеком и реализации его права на смерть. Тем не менее, в этом случае неизбежную уголовную ответственность несут лица, приводящие смертный приговор в исполнение, то есть оказывающие действием или бездействием субъекту помощь в совершении самоубийства. Коллизия заключается также в том, что пациент в этом случае моментально превращается в жертву и его право на жизнь находит юридическую (законодательную и судебную) защиту даже после наступления фактической смерти!

В РФ есть целый список профессий, требующих от человека полной самоотдачи, вплоть до несения им реального риска наступления смерти (военнослужащие, работники спецслужб, пилоты, водолазы и т.д.). Граждане, сознательно идущие работать на подобные должности, отдают себе отчёт в том, что они распоряжаются своим личным правом на жизнь и смерть, однако государство и социум с правовой и иных точек зрения не только не осуждают такой выбор, но и всячески его поддерживают, соответственно устанавливая или поощряя для указанных профессионалов различные льготы и публичные награды. В данном примере мы усматриваем ещё одну сторону противоречивого делегирования законодателями одной категории лиц иметь право на смерть, а другой - нет.

Для раскрытия этого тезиса можно привести несколько обобщающих примеров: военнослужащий командир прикрывает собой гранату, чтобы спасти от ранений или гибели подчинённых; спецназовец участвует в боевых операциях, выполняя задание обезвредить хорошо вооружённого террориста; пилот самолёта не справляется с внештатной ситуацией, падает на землю и разбивается; водолаз на большой глубине повреждает экипировку и задыхается от недостатка кислорода. Никто в данном случае не говорит о том, что эти люди сознательно идут на совершение самоубийства, поскольку они погибают в определённых ситуациях, наступление которых можно предвидеть, но нельзя утверждать с очевидной долей вероятности. Однако, их право или даже иной раз обязанность на мужественную и почётную смерть с моральной и юридической позиций у нас не вызывает сомнений.

Таким образом, самоубийство в российском общественном и юридическом пространстве трактуется как спровоцированный личными мотивами суицид, совершённый без внешне выразительной, понятной и оправданной для социума и государства цели.

В РФ проблема эвтаназии вызывает жёсткие дискуссии между специалистами в таких сферах как юриспруденция, антропология, медицина, религия и т.д.

Однако аргументы противников легализации эвтаназии на законодательном уровне звучат более весомо в виду того, что они выражают беспокойство, исходя из следующих оснований: правовой нигилизм российского общества препятствует правильному пониманию смысла эвтаназии; медицинский персонал может умерщвлять людей с целью проведения экспериментов, трансплантации органов и т.д. или по просьбе родственников и других уполномоченных лиц, с целью получения ими корыстной выгоды; умение россиян всё время нарушать и умело обходить любые законы также не способствует лояльному восприятию эвтаназии.

Сторонники эвтаназии оперируют ссылкой естественного права человека на жизнь и смерть, утверждением о том, что пассивная эвтаназия якобы всё равно уже осуществляется в нашем государстве и осталось лишь её легализовать, апелляцией на неконституционность запрета эвтаназии и т.д.

Библиографические ссылки:

1.     Ковлер А.И. Антропология права: Учебник для вузов.-М.: Норма. 2002. С. 426.

2.     Крусс В.И. Личностные ("соматические") права человека в конституционном и философско-правовом измерении: К постановке проблемы // Государство и право. 2000. № 10. С. 43.

3.     Дмитриев Ю.А., Шленева Е.В. Право человека в Российской Федерации на осуществление эвтаназии // Государство и право. 2000. № 11. С. 52-53.